Роберт Рафаилович Фальк 1886–1958
Я его как-то спросила: «Роби, ну почему ты не хочешь, чтобы тебе не мешали работать?»
Он сказал: «Мне все время кажется, что я могу пропустить так свое счастье».
— «Какое счастье?»
— «Не знаю какое, но я жду, а вдруг что-нибудь замечательное случится. Вдруг придет счастье, которого у меня никогда не было».
Ну, я, конечно, ревниво спросила: «Может быть, придет и какая-нибудь женщина?»
Он говорит: «Может быть. Не та, которую я знаю, а какая-то еще новая, необыкновенная, самая последняя и самая нужная».
– И до семидесяти лет все ждал ее пришествия?
– Ждал. И не закрывал дверей.
А.В.Щекин-Кротова (4-ая жена Фалька) из бесед с В.Д.Дувакиным
Но так, как жил Фальк, наверное редко кто жил: так скромно, так сдержанно, так мало обращая внимания на свои удобства и на свои потребности. Помню, когда я первый раз к нему пришла еще в мастерскую, он меня угостил чаем. Это какой-то был чай своеобразный, матэ, мексиканский или, я не знаю, аргентинский. Он заварил чай в кастрюлечке и налил мне в чашку, а сам не пил. Оказывается, у него была только одна чашка. А в чае плавали капустные листочки. Оказывается, в этой же кастрюлечке он варил себе и суп вегетарианский. А когда я, уже когда мы поженились, на первую свою зарплату при Фальке, купила несколько фаянсовых кружек, он сказал: «Зачем такая роскошь?» Я сказала: «Ну, будут же приходить гости». Он сказал: «Можно пить по очереди».
А.В.Щекин-Кротова (4-ая жена Фалька) из бесед с В.Д.Дувакиным источник О неприглядной роли Герасимова в судьбе художника вспоминал также Илья Эренбург в знаменитой книге «Люди, годы, жизнь»: «В 1946 или 1947 году Фалька зачислили в “формалисты”. Это было абсурдом, но в те годы трудно было чем-либо удивить. “Формалиста” решили поставить на колени; помню заявление одного из тогдашних руководителей Союза художников: “Фальк не понимает слов, мы его будем бить рублем...” Вот это изумило меня даже в то время: человек “рубля” не знал, с кем имеет дело. В жизни не встречал я художника более безразличного к каким-либо благам, удобствам, к достатку. Фальк сам варил горох или картошку; годами ходил в той же протертой куртке; одна рубашка была на нем, другая лежала в старом чемодане. В обыкновенной, прилично обставленной комнате он чувствовал себя неуютно, жил в запустении, а дорожил только красками и кистями. Его перестали выставлять. Денег не было. Он считался заживо похороненным. А он продолжал работать. Иногда в его мастерскую приходили любители живописи, молодые художники; он всех впускал, объяснял, стыдливо улыбался»[8]. «Отшельник в живописи, в жизни он был общительным, встречался со множеством людей, внимательно слушал споры, рассказы, исповеди»[9]. Париж. Творческая командировка на 10 лет....В то же время Фальк сумел там существовать безбедно. Иногда бывало трудно, но, во всяком случае, он имел много времени для своей живописи, и никто не вмешивался: как он пишет и что он пишет. Выставлялся он, кроме выставок персональных, или в Осеннем салоне, или в Тюильри, или же в салоне Независимых. Один раз даже в салоне Сверхнезависимых.
Участвовал также в выставках обмена. Это было, так сказать, порождение кризиса, очень забавное. Денег у людей не было, но картины покупать хотелось. Вот, предположим, какой-нибудь представитель фирмы парфюмерной предлагает художнице-даме: «Я хотел бы купить вашу акварель, но вместо денег я могу вас снабдить на целый год духами». Фальку один представитель фирмы ортопедических всяких снарядов предлагал ногу искусственную! Фальк говорит: «Зачем мне нога, у меня две ноги». — «Ну, а вдруг вы в нашем движении, диком таком, потеряете ногу, и очень вам пригодится». Но Фальк все-таки отверг этот обмен. Но получил как-то возможность вместе с сыном Валериком провести два месяца на курорте у хозяина этого курорта. Он купил у него один пейзаж, и Фальк там прожил… да, кажется, целое лето прожил. Так что в Париже Фальк писал очень много.
Позднее, уже после войны, я была в мастерской Фалька с подругой, не художницей; она знакома была с Фальком через Грановскую, Александру Вениаминовну[8], сестру одной из его бывших жен, Раисы Вениаминовны[9], с которой он всегда поддерживал такие довольно близкие, дружеские отношения. Мы были с подругой вдвоем только, и он был настолько любезен и радушен, что начал показывать свои произведения. Причем, как это бывает иногда с художниками, с певцами, с музыкантами, вдруг ему захотелось все показать. Это ж бывает проверка для самого себя. Я понимаю, что дело было не в посетительнице, а дело было в том, что с этим новым углом зрения на себя самого посмотришь. И он показал. Мастерская загромождена была штабелями полотен и папками с рисунками. И вот все это богатство он начал ворошить. Я была совершенно потрясена. Я хочу вам рассказать об одном натюрморте[10], который мне запомнился на всю жизнь. Это корзинка, довольно грязная, старая лубянка, в которой насыпано и рядом рассыпано несколько картофелин, обыкновенная серая картошка немытая. И все это на фоне серой ряднины, тряпки, на которой картошка лежит. Кроме серого и серо-желтого цвета самой лубянки, ничего там нет. Но это все светится, как драгоценные камни. Вот присыпь их пеплом, а они все равно будут светиться. Я помню, что я сказала, вот сейчас помню, сказала Фальку: «Роберт Рафаилович, я счастлива, что я когда-то занималась именно живописью (к этому времени я была уже графиком), потому что я в состоянии воспринять и оценить всю красоту этой вещи. Она необыкновенна». Фальк скромно улыбнулся и ответил мне (это тоже я помню): «Какие приятные вещи вы мне говорите».